Настало, наконец, долгожданное время, когда я могу открыто и правдиво, без всяких прикрас, фантазии и страха, а так, так как было, описать борьбу с японскими властями за дорогие русскому сердцу идеалы в Трехречье, когда я был там инспектором школ. Буду писать в интересах истины только правду. Да можно ли допустить ложь в описании переживаний, являющихся результатом борьбы за высшие ценности, которые есть сама истина. Это подтвердят все директора и преподаватели, подчиненных мне школ и само казачье население Трехречья.

При составлении повести «Аматерасу» я пользовался особым дневником, куда вносил содержание всех моих бесед с начальствующими лицами, директорами школ, учащимися и другими лицами. В начале февраля 1942 года я получил приглашение от губернского управления Южно-Аргунской губернии (Трехречья) занять пост инспектора русских народных училищ. До этого я жил одиннадцать лет вне Маньчжурии, в различных странах и городах юга и приехал в Харбин из Гонконга, не зная замыслов японских властей в отношении наших детей и молодежи. На основании газетных статей в «Харбинском времени», которые мне приходилось читать за границей, я думал, что в Маньчжурии русским дают возможность воспитывать детей в чисто русском духе, как будущих граждан нашей Отчизны.

Приняв приглашение, я стал строить планы различных мероприятий в деле воспитания не только детей, но и всего населения этого обширного района.

Приехав в город Найлумпту (станица Драгоценка) в холодный зимний вечер 8 февраля 1942 г., я остановился у начальника сельскохозяйственного отдела губернского управления Пельменева. В беседе с ним за ужином я понял, что моя работа встретит множество препятствий со стороны японских властей. Я рассказал ему, что еще в Гонконге мне приходилось читать «Харбинское время» и что еще там, благодаря газетным статьям, у меня сложилось радостное убеждение, что японские власти в Маньчжурии оказывают русским всемерную моральную и материальную поддержку в их стремлении воспитывать детей для родной страны, что эта помощь распространяется не только на школы, но и на Церковь и на всевозможные литературно-художественные кружки. С глубоким удовлетворением я отметил, что начальник японской военной миссии в Харбине генерал Янагита в своих неоднократных выступлениях, обращенных к русской молодежи, подчеркивал, что молодые русские должны не забывать свою Родину, гордиться великим званием — русский, и призывал их посвятить служению Родине все силы.

— Это так, — согласился со мной Пельменев, — но… говорить об этом нельзя. Опасно, — сказал он, понизив голос.

— Опасно?! — удивился я.

— Да. Я сам читал речи генерала Янагита, но… говорить нам, русским, об этом нельзя: и стены имеют уши.

Я не понимал Пельменева и продолжал:

— Мысли русских эмигрантов должны быть направлены туда… на запад, а не на восток. Мысли любви и огненной веры в слияние нас и «их» в один народ великой страны. Пусть судьба выбросила нас за границы нашей Отчизны, но, повторяю, наступит время, когда сотрутся преграды между нами и «ими» и мы, поняв друг друга, как сыновья одной Родины, будем творить одно великое русское дело.

При этих словах мой собеседник почему-то посмотрел в затянутое ледяными узорами окно, откуда выглядывала темная, морозная ночь и тихо проговорил:

— Я согласен с Вами. Мы все так думаем, но… будьте осторожны. Повторяю: и стены имеют уши, не со всяким можно так говорить.

— Все случившееся там двадцать пять лет тому назад, — продолжал я, — рассматриваю как историческую необходимость. Так было нужно…

— Вы давно из Гонконга? — прервал меня Пельменев.

— Недавно, — ответил я и продолжал. — Почему Вы говорите, что нельзя откровенно делиться своими мыслями о Родине, о любви к ней, о величии ее будущего, мыслями, что мы должны жить для нее, воспитывать, готовить своих детей для Отчизны? Почему? Когда сам генерал Янагита…

— Видно, что Вы недавно в Маньчжурии, — улыбнулся Пельменев. — Здесь нужно говорить одно, думать другое, делать третье — и делать с самым серьезным видом… — закончил он тихо.

— Я так не умею, — ответил я.

— Не умеете… Тогда Вам трудно будет жить с нами… Мы живем в Маньчжудиго, — продолжал он, — и чтобы не погибнуть, должны соблюдать интересы только Маньчжудиго…

— А Россия? — удивился я.

— Я сам люблю Россию, пламенно, глубоко, но… Россию нужно пока временно забыть. Это нужно… для самой России.

Невыразимой болью отозвались в моем сердце эти слова.

—Забыть Россию? Свою Родину?! А если власти этого Маньчжудиго будут внушать нашим детям ненависть к нашей Родине?.. Сделают из них ее врагов?..

— Да, они это делают и, как Вы увидите потом, делают осторожно, так как Маньчжудиго — самый коварный враг СССР.

—… и когда эта страна вместе с Японией объявит войну СССР, то наши дети должны будут воевать с русскими, плечом к плечу с их врагами, так что ли?

— Это цель японских властей, — тихо, почти шепотом проговорил Пельменев, — но этого не будет: я знаю казаков… Кушайте! — сказал он громко. — Поживете — увидите сами, но помните одно: будьте осторожны. А пока мы должны служить «приютившей» нас стране.

— Приютившей? — удивился я.

— Да, приютившей, — сказал он громко и полушепотом: — Много русских приехало в Маньчжурию задолго до японцев. Эти люди построили железную дорогу, принесли сюда культуру, оживили край. А затем пришли «они», теперешние наши хозяева. Завладели нашим имуществом, разорили страну, и за все это мы должны им кланяться, благодарить и на весь мир кричать, что японцы спасли, приютили нас. А попробуй не кричать?

— Но что же это такое? — возразил я. — Власти говорят нам о необходимости воспитания наших детей для Родины и в то же время хотят создать из них ее врагов. Поощряют на словах любовь к Отчизне — пытками подавляют проявление этой любви к ней на деле? Так, что ли?

— Да, так, — тихо ответил Пельменев. — Цель теперешнего правительства Японии — покорить все азиатские народы, завоевать территорию России до Урала, и они хотят это сделать под видом взаимного процветания азиатских наций под лидерством Ниппон в свете богини Аматерасу Оомиками. Чтобы осуществить эту основную задачу, они стремятся постепенно перевоспитать и нас и главным образом наших детей, сделать из них приверженцев японской культуры, правда, развивая в них любовь к несуществующей «родине», которую впоследствии должна заменить новая «родина» — Ниппон. Вот почему основным предметом с самого младшего, первого отделения в школе является так называемая гражданская мораль, или дух основания государства, т. е. то, что воспитывает в детях сознание единства народностей в Маньчжудиго под водительством Ниппон в свете восходящего солнца, а также японский язык, который должны изучать все — и стар и млад.

Почти буквально такую беседу я имел с начальником сельскохозяйственного отдела в первый вечер моего пребывания в Трехречье. Эта беседа произвела на меня самое удручающее впечатление. С невыразимой душевной болью лег я спать. Какое-то странное, невыразимо тяжелое предчувствие овладело мною; в то же время радостное сознание, что в этой мрачной обстановке я буду работать вместе с русскими, увеличивало мою уверенность в благополучном конце моего начинания.

На следующий день после обильного завтрака вместе с гостеприимным хозяином я отправился в губернское управление.

Яркое морозное утро. Выпавший ночью снег сияет серебристой белизной на окружающих станицу сопках, на крышах домов; из труб поднимаются прямые, кажется, застывшие лилово-золотистые столбы дыма. Всюду родные картинки: сани, запряженные парой казачьих лошадок; мужики в лохматых казачьих шапках, в дохах, тулупах; бабы с ведрами на коромысле; широкие улицы с двумя рядами бревенчатых изб; церковь вдали с сияющим на солнце крестом. Откуда-то доносится заунывная русская песня и звон бубенцов… Во всем этом чувствуется родина, Русь, но еле уловимая грусть и щемящая сердце тоска угнетают душу, наполняя ее чувством горькой обиды от сознания, что весь этот русский уголок закован невидимыми цепями того, кто хочет навязать свою волю русским людям. Меч самурая, направленный на Запад, висит над нами…

Вот и губернское управление — огромное бревенчатое здание с рядом окон с белыми наличниками и высоким крыльцом посередине. На высокой мачте перед ним беспомощно висит на морозе японский флаг. Под ним — маньчжугоусский.

В губернском управлении меня представили губернатору господину Бато, монголу по национальности, советнику Фудзита-сан и всем начальникам отделов управления.

Господин Фудзита произвел на меня приятное впечатление своим открытым интеллигентным лицом. Он расспросил меня — из какой я губернии, где учился, интересовался моими научными поездками в страны Южной Азии и работами по востоковедению. Я был хорошо принят и всеми начальниками отделов — русскими, японцами и китайцами. Помощник советника губернатора Имура-сан, господин мрачного вида, указал мне комнату, где я должен буду работать, и вскоре принес целую кипу бумаг. Разбирая их, я нашел всевозможные уставы и проекты уставов каких-то обществ, никакого отношения к школе не имеющих, с нагромождением статей, параграфов, пунктов; несколько проектов речей тоже не на школьные темы. Я сказал об этом Имура-сан. Он ответил, что главной задачей в моей деятельности станет пропаганда среди населения идеи «светлого порядка», духа основания государства, задач и целей священной освободительной Восточно-азиатской войны и борьбы с коммунизмом. Это неожиданное заявление помощника советника губернатора поразило меня, и я самым решительным образом заявил ему, что категорически отказываюсь от подобного рода деятельности и что, если мой отказ не будет принят, уезжаю обратно в Харбин. Об этом я заявил в присутствии Имура-сан губернатору и его советнику Фудзита-сан. Последний что-то сказал по-японски своему помощнику и, обратившись ко мне, заявил: —Вы не беспокойтесь. Работайте так, как Вы найдете нужным, согласуя ваши начинания с моим помощником Имура-сан. Мы Вас пригласили сюда как педагога и деятеля науки, в качестве инспектора школ. Я лично знаю ваши научные работы, слышал о ваших путешествиях по южным островам и надеюсь, что Вы поставите русские школы в Трехречье на должную высоту. «Причем тут мои путешествия по южным островам?» —мелькнуло тогда у меня в голове, но я не придал никакого значения этим словам. Весь их смысл открылся лишь через год.

На следующий день я встретился в губернском управлении с директором местной школы Римским-Корсаковым. Заявление Имура-сан его тоже возмутило, и он со своей стороны просил меня не придавать ему значения, обещав от имени учителей своей школы оказывать мне всемерную поддержку.

Бестолково прошли первые дни моей службы. Я был лишен всякой самостоятельности. О каждом своем шаге я должен был докладывать губернатору… в лице Имура-сан, который на все мои вопросы отвечал: «Подождите!» Несколько дней я не мог посетить даже местную школу. Сделавшееся для меня ненавистным слово «подождите» вывело меня, наконец, из терпения, и я решил без всякого разрешения отправиться туда. В школе я обратился с речью к педагогам (в учительской) и к выстроившимся в зале учащимся. В своем слове к учителям я подчеркнул великое значение призвания учителя в воспитании будущих граждан великой Отчизны. Учащимся указал на великое значение слова «русский».

— Россия одна из величайших стран мира. Она — мать малых угнетенных и обездоленных народов. Основа мира во всем мире. Держите высоко и с честью несите свое русское знамя. Будьте достойны великого звания — русский,— закончил я свою речь.

После беседы с преподавателями в учительской мне показали школу — огромные светлые классы, интернат, мастерскую, библиотеку, столовую, кухню.

С радостным сознанием своей ответственности за постановку учебно-воспитательного дела в Трехречье, с верой в осуществление своей заветной мечты оградить русскую школу от зловредного и темного влияния Аматерасу (японская богиня — символ величия Ниппон. Путь к победе над всем неазиатским миром), я вернулся в свою инспекторскую квартирку.

Вечером меня пригласил к себе на ужин Н. А. Остроумов, бывший секретарь архиепископа Нестора. Он сам, его жена Дарья Ивановна, акушерка-фельдшерица местной больницы, их сын Юрий и учитель местной школы С. К. Яскевич встретили меня как родного. Беседуя с ними, я постепенно стал открывать истинный смысл японской политики в Маньчжудиго. Я понял, что оказался в мире противоречий, хитрости, лицемерия, неправды.

— Ежедневно во время утренних церемоний мы кланяемся государственным флагам, — говорил Яскевич, — поем гимны Маньчжудиго и Ниппон — сначала, конечно, Ниппон. Делаем глубокие поклоны в сторону резиденций императоров этих стран, а в особые дни — и в сторону храма Кенкоку-симбио, посвященного богине Аматерасу, а также в сторону Чурейто, памятника погибшим за установление нового «светлого порядка». В своих так называемых инструктивных речах к учащим и учащимся различные представители маньчжурской и ниппонской власти (все ниппонской национальности) и всевозможные сотрудники Кио-вакай (государственно-«народная» организация, стоящая на страже величия трона) внушают нам мысль о необходимости безоговорочного подчинения требованиям государства отдавать «родине» Маньчжудиго все — последние ценности, здоровье, знания, труд и самую жизнь. За малейшее неподчинение этому требованию нас сажают в зараженные сыпняком тюрьмы, пытают и, наконец, расстреливают как сторонников СССР, и мы, во имя победы лидерствующего Ниппон, с криками «банзай» (ура) и с проклятиями в душе, напуганные «матрацами» и «чайниками» в застенках, жертвуем часто последние гроши, как каторжане выполняем во главе с несчастным «губернатором» — монголом «жертвенные» работы, т. е. чистим канавы, площади, сажаем, как идиоты, в незагороженных местах, где бродит скот, какие-то сухие прутики и в то же время без всякого плана уничтожаем на нужды государства вековые леса, и все это делаем «добровольно» с поклонениями, пением гимнов, выступлениями в газетах с выражением благодарности властям «великого Ниппон» за «благосклонное» разрешение проявлять наши «патриотические» чувства. А так называемые оборонные и другие занятия, когда нас заставляли надевать оборонную форму: мужчины должны были носить японскую киовакайку с назатыльником, обмотки, к поясу прицеплять полотенце и веревку, а женщины — уродливые шутовские штаны — момпэ, вместо платка или косынки, они должны были надевать на голову уродливые черные шлемы и те же веревки и полотенце у пояса. Одетых в эту шутовскую форму, нас заставляли часами передавать по цепи друг другу пустые ведра, тушить воображаемый пожар, падать в грязь, сидеть часами в ямах, — тушить рогожками или песком из бумажных кульков воображаемые бомбы; при малейшем нарушении «оборонных правил» нас били по щекам, рисовали мелом у женщин на спине и ниже круги, или особые иероглифы, оскорбляя их женскую стыдливость. Одним словом, нас заставляли делать то, против чего протестует здравый смысл, человеческое достоинство и гордость. И мы, напуганные, все это делали, кланялись и благодарили. А попробуй не благодарить — новые издевательства, нередко арест и пытки. О, как я их ненавижу! — с чувством негодования закончил Яскевич.

Из беседы с моими новыми знакомыми я узнал, например, что население «добровольно», под страхом репрессий обязано сдавать государству зерно по 3 гоби 10 фен за пуд. Зерно это складывается нередко в неприспособленные зернохранилища. Там оно гниет, погибает или частично идет на казенную мельницу, и эту недоброкачественную (конечно, бывает и хорошую) муку продают населению по 12 гоби 75 фен за пуд. Сохранившееся доброкачественное зерно идет на нужды государства. У казаков тысячи голов скота, и весь этот скот на учете государства. Особые комиссии объезжают поселки, иногда разрешают убой, большую часть сала и мяса отбирают государству по низким казенным ставкам (а иногда бесплатно), шкуры складывают в неприспособленные сараи, там они преют, и в результате почти все население Трехречья голо и босо. Зa приобретение новой дохи или шубы полагается тюрьма с неизбежными издевательствами и часто со средневековыми пытками и смертью. Я лично для своих поездок по школам хотел было приобрести тулуп, но никакие ходатайства мне не помогли, а губернатор прямо заявил: «Об этом говорить опасно!» Эти же комиссии отбирают у богатых казаков племенных жеребцов под видом сапных и по высоким ценам продают их где-нибудь вне Трехречья. А всевозможные повинности —они изнуряют, душат казаков. «Добровольно», под страхом репрессий по казенным, до смешного низким ставкам они возят своры всевозможных чиновников, представителей, экскурсантов из Японии, возят во всякую погоду, во всякое время дня и ночи, в горячее рабочее время, не говоря уже о «встречах» высокопоставленных гостей из центра, с неизбежными банкетами за счет казаков. На эти встречи собирают население со всего Трехречья, отрывая от работ и в страду. Ждут казаки, выстроившись в колонны, целыми часами и без шапок, даже в лютые морозы, слушают «инструктивные» речи высокопоставленных гостей. Этой «почетной» участи подвергаются и полураздетые школьники. Встречи эти сопровождаются поклонениями во все стороны и «высокомилостивыми» речами «великодушных» властей, позволивших населению «принимать почетное участие (под страхом ареста и пыток) в усилении боевой мощи лидера Восточной Азии великого Ниппон «для окончательного сокрушения англосаксов и всех его врагов». И «благодарное» население со скрежетом зубовным, с покрасневшими от мороза и… гнева лицами, со слезами «радости», вызванными ненавистью к «хозяевам» страны, кричит «банзай!», рукоплещет, а затем в газетах читает о своем «патриотизме», о «воле к победе» и «решимости сокрушить всех врагов великого Ниппон».

— Получает население и «мануфактуру», нередко в виде ленточек коленкора или бязи, — продолжал Яскевич. — Японцам же — метры. Имеется в Драгоценке и кооператив. «Хозяевам» в первую очередь — все. Русским и китайцам — жалкие остатки или же ничего.

На «усиление боевой мощи» казаки возят песок, кирпичи, камни, бревна, глину, дрова, и эта повинность почему-то всегда приурочивается к весенней распутице или ко времени, когда казаки заняты на полях и покосах.

Имеется в Драгоценке и больница, где больные толпятся на кухне, готовя себе пищу в собственных кастрюлях. В палатах валяются на кроватях в шубах, в сапогах. Под кроватями не возбраняется спать родственникам больных. В мужских палатах могут лежать женщины, и наоборот. Больных «режут», как говорят казаки, без всякого наркоза, в комнате с открытыми окнами под наблюдением толпы китайцев, любителей сильных ощущений. Вода со сгустками крови, гноя, а также ночные горшки выплескиваются у черного хода, так что с этой стороны подходить к больнице боятся даже собаки.

Функционирует в Трехречье и школа на фоне все тех же: «Все на усиление боевой мощи», «Сокрушим англосаксов и коммунизм», «Жизнь и смерть с Ниппон» и т. п.

Невеселые мысли возникли в моем сознании после беседы с моими новыми друзьями в Драгоценке, и во мне еще больше укрепилась решимость противопоставить лживым, коварным поползновениям японских властей свои русские идеи прежде всего в отношении воспитания детей и молодежи в Трехречье, а для этого я решил добиться разрешения объехать все поселки этого района. Но только через месяц мне удалось это сделать.

Первым поселком, куда я поехал, был Чалотуй. Убогая школа, убогая обстановка, старые потрепанные учебники, нужда, но высокое горение в душе уже пожилой, довольно опытной учительницы, делающей свое незаметное благородное дело, без всякого руководства, без программ, в тисках требований воспитывать детей в духе «государственной морали».

Болью сжималось сердце, когда я слушал бойкий детский лепет: «Великий Ниппон и Маньчжуго связаны вечным священным союзом и духовно представляют одно целое»… Или: «Император великого Ниппон и император Маньчжуго духовно составляют одно целое, как залог победы…» и т. п., и в этой атмосфере — «Ниппон», «Маньчжуго», «Хакко ичи-у», «Вандао», «Совместное процветание народов под лидерством Ниппон», «Жизнь и смерть с Ниппон», «Священная восточно-азиатская война», «Все для победы» и т. д. — воспитываются русские дети без знания истории, географии, природы, быта и культуры родной страны.

— Страшно становится, когда думаешь о будущем наших детей, — сказала учительница в беседе со мной после уроков. — Мы даем им не то, что нужно.

— А почему Вы это делаете?

— От нас требует губернское управление.

— Основным требованием русской школы, а ваша школа русская, — ответил я, — является прежде всего развитие сознания в учащихся принадлежности к великому русскому народу.

— А разве так можно говорить? — испугалась бедная учительница. — Русский народ живет в СССР, а за малейшее проявление симпатии к этой стране грозит арест и пытки.

— Я это знаю, — ответил я. — Но Вы должны, и это я ставлю Вам в обязанность, во-первых, воспитывать в детях любовь к России, прежде всего, как к определенной стране, имеющей известную природу, богатства и т. д. Во-вторых, любовь к родному народу, имеющему определенную историю, великое прошлое, веру, культуру. В-третьих, преклонение перед всем, что мы называем русской душой, русским гением, горением и великим русским сердцем, отразившимся в подвигах и делах великих русских людей. В-четвертых, веру в великое будущее нашей Родины и, в-пятых, радостное ожидание того момента, когда будут стерты все границы между нами и «ими». Как и при каких условиях и обстоятельствах это произойдет — об этом говорить, конечно, не нужно, но говорить о том, что я Вам сказал, нужно. Как Вы видите, —про СССР я не промолвил ни одного слова. Наконец, делайте это осторожно.

Вечером я просил атамана поселка собрать сходку. Пришло почти все население поселка. Позже всех явился «советник» атамана — японец в киовакайском костюме. Я предупредил всех и, конечно, главным образом японца, что буду говорить о «великой священной восточно-азиатской войне» на юге и начал свое выступление, по возможности, с картинного описания сказочной природы о. Борнео, где я несколько лет тому назад был в качестве исследователя быта даяков. Моя «речь» прерывалась замечаниями вроде: «Слышь, паря, — молоко и хлеб растут на деревьях», или «Вот бы нам туда — лежи себе и поплевывай в потолок».

Такое описание «войны» я закончил словами: «Великий Ниппон завладел этими богатствами силой духа и героизма своих воинов, подобно…» — и я немедленно переходил к описанию великих подвигов Александра Невского, Сергия Радонежского, Димитрия Донского, Иоанна Грозного, Петра Первого, Суворова, Кутузова и др., указав казакам, что с этими подвигами должны быть знакомы русские дети, чтобы узнать и полюбить свою Родину, подобно ниппонским солдатам — подчеркнул я для японца, и что наша Родина будет еще более великой и что она нас ждет. Но чтобы знать свою Родину — нужно учиться. А чтобы учиться нужна школа, для которой привезите как можно больше дров, чтобы не мерзли в ней ваши дети, — закончил я свою речь, — или лучше всего постройте новую школу, которая будет гордостью и украшением вашего поселка.

После беседы ко мне подошел советник атамана и благодарил меня за «внушение восхищения завоеванными ниппонским оружием богатствами». (Чудак, как будто, красоты природы о. Борнео являются результатом завоевания японского оружия!) Моя беседа с учениками после уроков была более откровенной. В присутствии учительницы Чикановой я говорил им о Родине, о ее прошлом и еще более великом будущем. В течение месяца я объехал весь свой район и вернулся в Драгоценку. Посещая поселки, я близко познакомился со всем педагогическим персоналом подчиненных мне школ и с населением Трехречья.

По возвращении из командировки в докладе на имя губернатора я подчеркнул необходимость организации летних педагогических курсов. Мне было предложено разработать проект положения и программ этих курсов, что мною и было сделано. Одновременно я разработал и программы вообще для всех русских школ в Трехречье.

Вскоре я получил предложение от Имура-сан вновь посетить поселки этого района и прочитать доклады для населения уже на определенные темы, с определенными, им разработанными тезисами, о духе основания государства, о задачах «великой освободительной восточно-азиатской войны», «о новом светлом порядке». Я, разумеется, «охотно» принял это предложение, но… пришлось срочно заболеть «лихорадкой» и отложить эту специальную поездку на неопределенное время. К счастью, сама природа потом оказала мне услугу: поднялся такой сильный буран, что на несколько дней была прервана всякая связь с поселками. За это время я и разработал указанное выше положение о курсах и программы.

В мае мне удалось уговорить начальство дать мне возможность вторично посетить школы в качестве ревизора и председателя экзаменационной комиссии. Эта «ревизия» еще в большей степени подчеркнула всю важность моих бесед с населением (во время моей первой поездки) в смысле реализации намеченных целей и задач. Экзамены же показали, что мои беседы с учащимися и с учителями не пропали даром: дети сознательно разбирались в вопросах о своем назначении, задачах школы, будущем нашей Родины.

Летом были организованы и летние педагогические курсы. Путем бесед с советником губернатора мне удалось внушить мысль, что наша Южно-Аргунская губерния должна быть передовой в смысле просвещения масс и что программы наших школ должны быть построены на данных новейшей педагогической мысли… как в Японии. Слова «как в Японии» — решили вопрос, и мне было разрешено открыть педагогические курсы для учителей. Лекции по педагогике, общей, экспериментальной и педагогической психологии, дидактике и методикам русского языка и арифметике мне пришлось читать самому. Так называемую гражданскую мораль удалось свести на нет. Японский же язык, который читал мой «советник» по курсам Тори-сан, занимал одно из центральных мест, и поднимать вопрос о его ограничении было опасно: язык «лидера» обязаны знать все народы Восточной Азии. В связи с чтением мною педагогических дисциплин устраивались беседы по всевозможным специальным вопросам. Все участники курсов писали доклады, которые разбирались на специальных конференциях, устраивались и показательные уроки. Был мною организован и учительский хор. Не гоняли нас и на «жертвенные» работы после случая, когда на требование молодой учительницы местной японской школы выйти всем нам и мыть школьное крыльцо я ответил — «учителя не бойки и сделать это не могут». Эта учительница, которую учителя шутя прозвали «наша милая фурия», сделалась моим злейшим врагом и сыграла впоследствии известную роль в моем аресте.

Курсы сблизили всех нас в одну русскую учительскую семью, что и проявилось потом на заключительном заседании с участием высших японских властей, которые обратили внимание на чисто русскую окраску курсов, но слишком поздно: ни специальные выступления советника губернатора г. Фудзита, говорившего нам о направлении деятельности русской школы в смысле воспитания наших детей сознательными гражданами «великого Маньчжудиго», ни приезжавшая из столицы педагогическая комиссия во главе с «министром» народного просвещения (начальника Департамента Министерства безопасности), ни довольно толково составленные доклады о значении гражданской морали специально командированного из Хайлара лица, — ничто не могло «перекрасить» наших учителей в желаемую окраску; они разъехались по своим школам работать на благо дорогой Отчизны, которую рано или поздно мы приобретем вновь.

В последний день работы курсов, как я уже говорил, властями было организовано специальное совещание с «чашкой чая» при участиии всех высших властей нашей губернии во главе с губернатором. На совещании нас убеждали, что Маньчжудиго — вторая наша родина, на служение которой мы должны готовить наших детей в свете восходящего солнца («свет с востока!»), и что для окончательного сокрушения врагов человечества — англосаксов и их союзников — необходимо довести священную войну до победного конца и тогда наступит мир во всем мире, под одной крышей («Хакко иси-у») героической нации ямато; для этого мы должны написать в наших сердцах и сердцах наших детей: «Все на усиление боевой мощи Ниппон!» и «Жизнь и смерть с Ниппон!»

Первым высказался я и, забыв осторожность, горячо заявил: «В сердцах истинно русских людей, не предателей своей Отчизны, огненными буквами написано: «Родина», и никакие страдания не могут потушить в нас это великое слово — Родина-Русь, мы ее дети и основная задача нашей русской школы — воспитание в наших детях сознания принадлежности к ней». На замечание Имура-сан, что у нас нет родины, что России не существует, я с неменьшей горячностью ответил: «Россия, как величайшая страна в мире, никогда не умирала и не умрет. Она болела, но эта болезнь еще больше возвеличит ее». Последними моими словами были: «Сейчас с Вами говорит не инспектор школ Трехречья, а весь педагогический персонал этих школ, говорит все казачество Трехречья!»

На предложение губернатора высказаться всем участникам курсов, первым выступил директор Верхкулинской повышенной школы Александр Иванович Александров, человек с высшим образованием, старый, опытный педагог, беззаветно преданный школе, но осторожный. В своей речи он подчеркнул, что «основной чертой характера русского учителя является благородство и верность заветам лучших людей России, основанным на правде. Эта правда — несокрушимая мощь души русского человека даже в падениях создающего еще большую славу для своей Отчизны».

Следующий оратор, директор Лобдаринской школы Яковлев, человек благородный, прямой и горячий, заявил: «Пусть растерзают меня в клочки, но предателем своей родной страны я не буду!» Все остальные педагоги более или менее определенно и прямо поддержали меня, и таким образом этот «правительственный натиск», как мы шутя говорили, получил достойный отпор.

Вечером устроили учительскую вечеринку. Почти всю ночь мы пели, играли, танцевали, а со следующего дня учителя стали разъезжаться по своим местам.

После знаменательной «чашки чая» наша учительская семья почувствовала еще большее единение в осуществлении наших основных задач, но для меня наступили тяжелые дни и, как говорили мне наиболее преданные мне друзья, — над моей головой нависла гроза.

Прежде всего резко изменил свое отношение ко мне начальник военной миссии полковник Таки. Он, по-видимому, искал случая уничтожить меня. Сразу он сделать этого не мог, так как этим нарушил бы основы предназначенных для всего мира «принципов» государственной политики независимости, свободы национальных убеждений, вероисповеданий и пр. неазиатских народов, живущих в Маньчжудиго, и обнаружил бы истинные, тайные замыслы японских властей — обезличить нас и превратить в орудие борьбы прежде всего с нашей Родиной.

Совершенно невыносимым сделалось и отношение ко мне Имура-сан и других начальствующих лиц японской национальности. Это враждебное отношение выразилось прежде всего в том, что мне было отказано в кредите на приобретение учебников и учебных пособий для школ. С большим трудом удалось мне занять семьсот гоби в обществе воспитания, вложить свои деньги и, воспользовавшись, кроме того, кредитом в Харбине, приобрести там нужные книги и пособия в книжных магазинах «Наука», «Экономия» и др. (Некоторым из этих магазинов я остался должен, так как не все школы покрыли свою задолженность за отпущенные им в кредит книги.) Кроме того, губернское управление отказало мне в кредите на ремонт школ и лишь благодаря настойчивым просьбам, докладам и пр. было отпущено… 2000 гоби на ремонт всех шестнадцати русских школ Трехречья, тогда как только на ремонт одной школы в Драгоценке нужна была сумма более пяти тысяч гоби. У меня не оставалось иного выхода, как только уговорить советника губернатора дать мне командировку, чтобы просить население принять участие в ремонте школ. Я сознавал всю трудность моей миссии, так как население уже вносило определенную сумму на содержание школ в виде непосильных налогов. Но нет границ доброте русской души: население пошло мне навстречу, и все школы к осени были отремонтированы. Отпущенный же «кредит» в 2000 гоби был получен мною и роздан атаманам поселков лишь спустя три месяца — уже зимой.

Враждебное отношение ко мне японских властей выражалось даже в мелочах. В холодный осенний вечер я приехал в Драгоценку из Харбина с учебниками. Было более тридцати ящиков с книгами, которые пришлось выгрузить во дворе губернского управления, так как Имура-сан не позволил мне внести их в помещение до утра, и учебные пособия остались на ночь во дворе, в результате чего часть тетрадей, карандашей и пр. ночью была расхищена. На следующий день мне не дали рабочих, чтобы внести книги в кладовую, и мне пришлось самому, с помощью одного из русских служащих губернского управления Бакшеева, таскать тяжести под скептические замечания боек. В кладовой учебники пролежали некоторое время, но потом были выброшенны в коридор управления, и только благодаря вмешательству губернатора мне удалось вновь сложить их в прежнем месте — тоже самому.

Условия работы становились, таким образом, все невыносимее, и я решил оставить службу и уехать обратно в Харбин. Но сделать это было совершенно невозможно: не только инспектор, но и рядовой учитель, под страхом репрессий, не имел права оставить службу без уважительных причин. Выхода не было. Служить дальше я не мог. Увольнения мне не давали, и вместе с тем увеличилась опасность быть арестованным. Тогда я понял, что оказался в ловушке.

Вскоре после случая с книгами меня вызвал начальник трехреченской военной миссии и сказал, что он чрезвычайно доволен моей работой и что он решил предоставить мне более ответственную работу по организации общества русской молодежи в Трехречье, причем я лично не должен стеснять себя средствами. Я в присутствии старшего сотрудника миссии Бориса Измайлова заявил начальнику, что с радостью принимаю это предложение, но от каких бы то ни было сумм лично для себя категорически отказываюсь, и если нужны будут средства на приобретение библиотеки, киноаппарата и пр., то я буду принимать лишь подотчетные суммы. Начальник миссии, очевидно, понял, что меня не купить ни за какие деньги, и после этого меня совершенно отстранили от участия в организации общества молодежи. Оно было организовано помимо меня по плану, разработанному Киовакай.

После всего этого условия работы сделались для меня еще более невыносимыми, и я ждал худшего — ареста, но ареста тайного, предательского, вплоть до убийства.

В конце декабря я был приглашен президиумом вновь организованного общества трехреченской молодежи на торжество открытия этого общества.

За длинными накрытыми зеленым сукном столами в форме буквы «п» в зале местной школы, сидело все местное начальство во главе с губернатором. В числе приглашенных были атаман Трехречья полковник Сергеев и благочинный трехреченских церквей протоиерей Прокопий Маковеев. Члены Общества молодежи во главе с председателем Борисом Измайловым, рядами стояли перед столами в середине зала. Все в казачьих формах, молодые, стройные, крепко сложенные. Были среди них и девушки.

При виде их, сердце обливалось кровью. Зачем их привели сюда? А затем, чтобы выслушать инструктивные речи об их будущей деятельности, как лучших сынов приютившей их страны — второй родины Маньчжудиго. Затем им постепенно и осторожно с чисто японской хитростью будут внушать лютую ненависть к своей родной стране путем иллюстрации полного бесправия русского народа, его тягчайших страданий, кровавого террора и гонений на веру отцов, неслыханных разрушений в области транспорта, техники, промышленности. Чтобы окончательно развратить и вытравить из души русской молодежи малейшее проявление любви к своей Отчизне, руководители Общества будут прежде всего скрывать правду о ней, как это делают японцы и в Харбине: за хранение советской литературы или слушание радио полагается арест с неизбежными последствиями — побоями, пытками, вплоть до отравления или расстрела.

В результате такого «воспитания» вырабатывается обыкновенно уродливый тип скрытного, трусливого, запуганного человека, в душе ненавидящего своих поработителей, а явно — рукоплещущего и кричащего им сквозь слезы «банзай».

Церемония открытия Общества молодежи началась, как это бывало всегда на церемониях, гимнами Японии и Маньчжудиго, поклонами государственным флагам и в сторону резиденций императоров этих стран, а также в сторону храма Кенкоку-симбио, посвященного богине Аматерасу, и выступлением представителя молодежи, который после глубокого поклона в сторону начальствующих лиц, прочитал только что полученное из Синь-цина, столицы Маньчжудиго, «Наставление верноподданным». В первом пункте этого «Наставления», между прочим, говорится: «… мы, верноподданные, должны благоговейно почитать богиню Аматерасу Оомиками». Тот же представитель после чтения «Наставления» прочитал от имени молодежи, клятвенное обещание членов Общества следовать указаниям, изложенным в «Наставлении», следовательно, и благоговейно почитать богиню Аматерасу. Я невольно взглянул на о. благочинного, стараясь определить впечатление, произведенное на него этими словами, но о. Прокопий, к сожалению, сидел с опущенной головой; тогда я перевел взгляд на атамана и молодежь. На их лицах была написана безнадежная покорность, безразличие и скука.

Начались речи. Первым говорил губернатор. Он благодарил молодежь за похвальный патриотизм и верность принципам духа основания государства и призвал в дальнейшем не на словах, а на деле доказать свою преданность великому Ниппон и Маньчжудиго, как своей новой родине, активным участием в строительстве государства во имя победы над англосаксами и их союзниками.

Невыразимой болью отзывались в душе русского человека слова — «и их союзниками». Мы все, за исключением изменников, стукачей и предателей, со скрытым негодованием слушали эти слова, ибо мы знали, о каких союзниках говорят нам японские власти. Некоторые из наиболее трусливых среди нас или напуганных, испытавших на себе прелести японских «чайников», «матрацев», деревянных шпилек под ногти и пр., при этих словах, правда, со стиснутыми зубами, даже аплодируют и кричат «банзай».

Начальник военной миссии говорил о «почетной обязанности» молодежи вступать в «добровольческие» воинские отряды, имеющие целью военную подготовку для защиты северных рубежей Маньчжудиго. «Вы должны гордиться, — говорил он, — что власти дают Вам почетную возможность, как награду, поступить в воинские добровольческие отряды и в будущем на деле доказать свою преданность и лояльность вашей второй родине, великому Маньчжудиго».

Да, русская молодежь должна была гордиться, вернее, обязана была гордиться под страхом пыток, что палачи русской эмиграции в лице этих самых властей, давали ей «почетную» возможность изменить своей родине, подло предать ее и всадить нож в спину своему же брату, русскому человеку.

Начальник гарнизона говорил об успехах «героической доблестной ниппонской императорской армии» и выразил уверенность, что все миллиардное население Восточной Азии с затаенным дыханием следит за действиями своих освободителей, ниппонских орлов, героев Жемчужной гавани, Филиппин и Соломоновых островов. «Мы с хохотом встретили заявление американцев об их намерениях в ближайшем будущем высадиться на Филиппинах, — говорил он. — И если только англосаксы осмелятся приблизиться к берегам независимых Филиппин, наш героический непобедимый флот нанесет врагу такой сокрушительный удар, что у него в дальнейшем пропадет всякая охота иметь дело с непобедимой нацией ямато». Обращаясь к молодежи, он сказал: «Вы счастливы, что имеете возможность на деле исполнить свое клятвенное обещание отдать свои молодые силы служению вашей второй родине в духе основания государства. Благодарю Вас».

Приблизительно то же самое говорили и остальные начальствующие лица японской национальности. Руководитель церемонии, с положенным при таких случаях поклоном, подошел ко мне, приглашая меня высказаться. Я указал глазами на о. благочинного, он говорить отказался. Выступил атаман. С еле скрываемым смущением, с безнадежной покорностью человека, попавшего в ловушку, но под страхом оказаться еще в худшем положении, он сказал приблизительно следующее: «Гордостью наполняется сердце при виде вас, молодцов, достойных сынов ваших отцов и дедов!» В дальнейшей речи он призвал молодежь отдать свои силы на служение приютившему их государству и оправдать свою казачью честь выполнением священного долга перед второй родиной точным выполнением всех параграфов «Наставления верноподданным».

«Что это? Непонимание, хитрость, внушенная страхом за свое благополучие, или сознательное нарушение верности своей Отчизне?» — мелькнуло у меня в голове, и я попросил слова.

— Наш долг, пока мы живем здесь, — сказал я, — выполнять требования государства в отношении гражданских повинностей, если эти повинности не противоречат нашей русской совести, а также стремиться быть здоровой частью этого государственного организма в интересах не только наших, русских, но и всех народов, живущих в Маньчжудиго, и этим вы сохраните свою казачью честь. Но прежде всего Вы должны свято хранить заветы ваших отцов и дедов: ни при каких обстоятельствах не предавать свою Родину, не изменять ей и вере вашей. Не забывайте кто вы! Высоко носите свое русское знамя и гордитесь своим званием — русский. Помните — вас ждет Родина. Будьте достойными сынами ее. Предатели ей не нужны! Учитесь развивать в себе твердость воли в стремлении знать великое прошлое и еще более великое будущее вашей Родины. Ваш путь лежит туда — на запад! При последних моих словах начальник военной миссии что-то сказал губернатору. Последний встал и, обратившись к молодежи, заявил: «Еще раз выражаю свою благодарность Вам за то, что вы поняли обращения к Вам начальствующих лиц и с рвением исполните свой долг. Это все. Совещание окончено. Прошу всех остаться на чашку чая».

Все встали и направились в один из классов, где был сервирован чайный и закусочный стол.

Я вышел в коридор. Здесь ко мне подошел советник губернатора и спросил:

— Что Вы хотели сказать в своем слове?

— А то, что и Вы сказали бы на моем месте по отношению к своей Родине, — ответил я.

Советник отошел от меня, и я вышел на школьное крыльцо. Тихая пасмурная погода. Лениво хлопьями падает снег. Вокруг все бело. На душе неспокойно. Какое-то предчувствие сжимает сердце. Хочется высказаться, поделиться мыслями. И я решил немедленно уехать в один из поселков моего района — Ключевую.

Бодро бежали казачьи лошадки, запряженные в удобные санки, на которых я сидел с молодым веселым казаком, всю дорогу певшим казачьи песни. Его молодой задорный голос эхом отдавался в горах, между которыми по узкой долине лежала припорошенная только что выпавшим снегом дорога. Задул легкий ветерок. Из-за гор показалась серо-лиловая туча — опять пошел снег. Ветер усилился и вскоре перешел в настоящий сибирский буран.

— И… и, милай!.. Кричал ямщик, потрясая кнутом, и лошади побежали вскачь, но вскоре пошли шагом — дорога стала подниматься в гору. Я слез с саней и пошел пешком. Мысли одна сменяя другую носились в голове. То мне казалось, что кончились страдания и я еду куда-то в неведомую даль, где меня ожидает новая свободная, радостная деятельность, то мерещились картины Родины, будто я там среди родных, близких сердцу людей; но жуткая действительность пробуждала меня от этого приятного сна наяву, и тогда казалось, что за мной гонятся верховые в ненавистных острых шапках. Сердце сжимается от невыносимой боли.

«Зачем я здесь? Зачем я приехал из милого свободного сказочно-прекрасного Гонконга сюда, в эту отвратительную страшную страну, где все основано на провокации, измене, предательстве и лжи? Вон виднеются белые горы. За ними — Родина. Оставить все и пойти туда? Но поймут ли там меня, эмигранта, «белобандита»? Нет, там меня примут за японского шпиона и убьют как предателя Родины. Что делать? Куда бежать? Никуда не убежишь из этой жуткой тюрьмы Маньчжудиго, и я решил открыто выступить против жестоких японских властей в защиту своей веры и звания — русский, чтобы снять с себя позорную кличку — «верноподданный японской колонии — «империи» Маньчжудиго».

Было совсем темно, когда приехали в поселок Ключевая.

После выпитой стопки прекрасной настойки, горячих пельменей и чая с медом я согрелся и с особым приподнятым настроением стал рассказывать гостеприимной учительнице и ее мужу диакону Мамонтову все то, чему был свидетелем на совещании в Драгоценке. Эта беседа меня успокоила, так как я понял, что нахожусь среди родных русских людей, которые меня понимают.

На следующий день я присутствовал на уроках, после которых имел беседу с учащимися. Чувствуя, что последний раз вижусь с ними, я вложил в свои слова всю любовь к ним, все стремление запечатлеть в их юных сердцах самое дорогое — любовь к Отчизне.

После обеда мне подали смену лошадей, и я поехал дальше — в поселок Дубовая. Остановился у директора школы Гантимурова. Вечером во время беседы с ним я понял, что и он всецело на моей стороне и понимает меня.

После уроков я имел беседу с учащимися. Как грустно было сознание, что последний раз вижу эти милые, сделавшиеся родными детские лица. Но в то же время другое, глубокое, радостное чувство говорило об иной будущей свободной жизни, когда я вновь буду говорить с русскими детьми о великой Отчизне.

На следующий день рано утром я поехал в поселок Верх-Урга. Здесь, как и в первых двух, беседовал с учащими и учащимися, а вечером был приглашен на встречу нового, 1943 года устраиваемую в местной школе.

Собралось все именитое казачество во главе с атаманом, его советником — японцем и директором школы Тонких, без казачек. До «встречи» гости сидели на скамьях и прямо на полу перед ярко пылающей печкой, в которой трещали березовые и лиственные дрова, издающие приятный запах смолы. Говорили о войне здесь, на востоке, и на далеком западе.

Читая одну только японскую газету на русском языке «Время», которую шутя называли газетой «Врём», мы должны были представлять все события в ложном свете. Кроме того, эти события преподносили нам в освещении всевозможных изданий Киовакай, докладов и инструктивных речей различных представителей, делегатов, инструкторов, призывающих нас верить властям… под страхом репрессий, и таким образом не только трехреченское казачество, но и вся эмиграция в Маньчжудиго находилась в полном неведении относительно происходящих в мире событий. Нас все время обманывали, но какое-то внутреннее чувство протестовало против этого обмана, и мы стали учиться читать газету «между строк». Мы находили в ней крупицы правды, обсуждали их на всевозможные лады, фантазировали, преувеличивали, но все это делали шепотом, тайно, осторожно, помня, что и стены имеют уши. Мы чувствовали себя глухими, слепыми, затравленными, напуганными «чайниками» людьми, беззащитными и бесправными эмигрантами. Некоторые из нас не выдерживали этой медленной пытки и сходили с ума, кончали самоубийством, или же открыто выступали против своих палачей и погибали в застенках и тюрьмах. Но очень многие смирялись, подавляли в себе гордость и достоинство русского человека и постепенно превращались в уродливый тип политического симулянта, в спекулянтов и ханжей, тайно в душе ненавидящих, злобно презирающих, открыто елейно улыбающихся, в три погибели гнущих свою спину и со стиснутыми зубами кричащих «банзай» и «жизнь и смерть с великим Ниппон!» Были и такие, которые шли в советские консульства — но только не в Харбине — здесь мы обходили это учреждение за несколько кварталов — делались «квитподданнными», но это квитподданство становилось для этих людей источником еще больших страданий: их гнали, всячески притесняли, а в нашем «благодатном Маньчжудиго» они по большей части погибали или чувствовали себя, как на вулкане. Наши враги говорили и писали, что в СССР народ стонет и протягивает свои руки с мольбой о помощи на запад и на восток, с трепетом ожидая «свет с востока», что русский народ замерзает в «России, занесенной снегом» («Занесло тебя снегом, Россия!»). Но мы верили, что наш народ сохранил под этим холодным покровом горячее русское сердце и ждет момента, когда какая-то неведомая непостижимая сила, какой-то свет направит свой горячий луч на этот холодный покров, растопит его и вновь в сиянии лучей солнца правды в России восторжествует весна. Писали и говорили нам, что достаточно незначительного толчка извне — и вся постройка СССР рухнет. И вот, этот момент настал: Германия развязала войну с СССР. Немцы дошли до самой Волги, а ожидаемого врагами нашей Отчизны действия «внешнего толчка» все еще не было. И тогда постепенно в массу эмиграции стали проникать слухи, что Гитлер дарит русские города своим генералам, а Одессу подарил румынам; на улицах Харбина местные немцы стали распевать: «Волга, Волга, мать родная, Волга — немецкая река»… — мы почти все, кроме предателей, как-то сразу все поняли. Открылись глаза, распахнулись сердца… Подлый враг задумал завоевать нашу Отчизну! Поняв это, мы притаились. Шепотом, под строжайшим секретом передавали друг другу все новые и новые слухи о безмерных страданиях родного русского народа и всех народов в СССР в тисках кровавого врага — гитлеровского фашизма. Гневом, огненной ненавистью наполнились наши сердца, но мы были бессильны что-либо сделать, тем более, что Киовакай, презираемый нами Киовакай, ежедневно кричал по радио называя, изменниками тех, кто допускает в своем сердце симпатии к СССР и сомнения в отношении непобедимой оси — Италия, Германия, Япония. Мы, напуганные, затравленные, обезличенные, «внимали» этим речам, рисуя в своем воображении картины средневековых пыток в японских застенках, и с горящими от ненависти глазами кричали «банзай».

Неведомо какими путями до нас стали доходить радостные слухи: «немца гонят»… «немец бежит»… Было забыто все — и «постоянные рабоче-крестьянские восстания», «вечный голод» в России, и «гонения» на Церковь и Солоневич со своими «концлагерями», и все остальное, и наше собственное бесправие — немец бежит… немца гонят из пределов нашей Отчизны! Оглядываясь по сторонам с затаенным дыханием мы передавали друг другу эти радостные вести, в душе благословляя героев-бойцов. Вместе с этой радостью в нас стала постепенно разгораться вера, что наступит такой момент, когда будут уничтожены, стерты все отделяющие нас от Родины преграды..

Итак, «именитое» казачество поселка Верх-Урга собралось в местной школе встретить новый, 1943 год. Казаки сидели на скамьях или прямо на полу перед ярко пылающей печкой, курили, глядя, как затравленные волки, друг на друга и… на японца с тайной надеждой услышать какую-либо новость о «там». Мы чувствовали, что новости есть, но боялись о них говорить: перед нами сидит, как бельмо на глазу, «советник», да не исключена и возможность присутствия среди нас стукачей, но мы все же как-то ухитрялись часто в иносказательном смысле передавать друг другу, что «наши» «их» бьют… выгнали из такого-то города. Да и нашим хозяевам (японцам) приходится туго: «они» (американцы) вернули такой-то остров и т. д., а один казак шепнул мне на ухо: «бомбардируют их главный город…» и я понял о каком главном городе идет речь.

Около двенадцати часов ночи мы все сели за стол. Откуда-то появились огромные куски мяса, пироги и водка. Часы пробили полночь. Все подняли рюмки, стаканы, чашки с водкой и встали. Первый тост был предоставлен мне. Я поздравил казаков с новым годом и с новым счастьем, которое ожидает нас там, на дорогой Родине. Чувствуя, что начинаю играть с огнем, я, в упор глядя на японца, продолжал: «Вы гордитесь своей героической родиной и подвигами ваших славных орлов, я горжусь своей великой Отчизной, и скоро настанет время, когда победные знамена наших славных полков будут реять во многих столицах Европы и… Азии?» — как-то вырвалось у меня невольно. При этих словах все, стараясь не смотреть друг на друга, молчали и только один старый казак, мой сосед, шепнул мне на ухо: «Спасибо, инспектор, удружил…» Я также шепотом ответил: «А Вам спасибо, что Вы меня поняли».

За новогодним обедом я сказал директору школы и его милейшей супруге, что последний раз вижусь с ними, так как решил открыто выступить против требования японских властей благоговейно почитать богиню Аматерасу как верноподданные Маньчжудиго. Директор со своей стороны выразил негодование по поводу этого требования, но посоветовал мне быть осторожным и не подвергать свою жизнь опасности.

В тот же день я уехал в Драгоценку, куда добрался поздно вечером.

2 января 1943 года, рано утром меня потребовали в военную миссию. Начальник встретил меня очень любезно и, протянув мне текст «Наставления верноподданным», сказал: «Вот, инспектор, «наставление». Недавно получили из центра. Будьте добры разослать его директорам школ с вашей инструкцией о безоговорочном проведении его в жизнь». Я спокойно ответил:

— Простите, господин начальник, этого сделать не могу.

— То есть, как не можете? — удивился он.

— Первый пункт «Наставления» противоречит моим убеждениям.

— Точнее выражайтесь, инспектор, — строго сказал начальник.

— В первом пункте «Наставления» говорится, что все верноподданные императора Маньчжудиго, или, точнее, верноподданные Тенноо, должны благоговейно почитать богиню Аматерасу.

— Ну?..

— Во-первых, мы русские эмигранты, имеющие эмигрантские паспорта, не считаем себя верноподданными…

— Вы думаете о том, что говорите? — строго прервал меня начальник миссии.

— Во-вторых, — продолжал я, — благоговейное почитание богини Аматерасу противоречит основным принципам христианства.

— Я Вас спрашиваю, Вы думаете о том, что говорите? —еще строже прервал он меня.

— Да, думаю, — стараясь быть как можно спокойнее, ответил я, — и ваше распоряжение исполнить не могу.

С минуту начальник миссии смотрел на меня молча, точно желая внушить мне мысль об абсолютной недопустимости не только говорить, но и думать в отрицательном смысле о вещах, с которыми связано священное имя императора.

— Изложите письменно ваши мысли, — сказал он, вставая. — До свидания.

В тот же день я написал и послал ему соответствующее заявление и стал ждать дальнейших событий, которые развивались с молниеносной быстротой.

После обеда того же дня я посетил советника губернатора, которому заявил то же, что и начальнику миссии. Он не менее удивился и стал сначала по-дружески, а затем строго убеждать меня в абсолютной недопустимости такого заявления.

— Скажите, господин советник, ваша богиня Аматерасу существует? — спросил я его.

— Да, конечно, — ответил он тоном, не допускающим возражений.

— И живет она?..

— Живет там, на небе.

— Следовательно, — продолжал я, — если мы, христиане, согласимся с таким утверждением, то должны признать существование двух богов — бога и богини, что противоречит основному принципу христианства — Единобожию.

— Нас это не касается и этот вопрос нас не интересует, — ответил советник. — Богиня Аматерасу прародительница императорской династии. Отвергнуть ее — значит отвергнуть весь наш государственный строй и основной принцип нашего государства — божественность его начала, что невозможно. Богиня солнца Аматерасу — дух основания нашего государства, душа народа, свет истории нации ямато и сердце божественного Тенноо.

— Скажите мне, господин советник, — продолжал я, — как мы должны понимать слова — «свет с востока»?

— Этот свет исходит от богини Аматерасу Оомиками и в этом свете по принципу «Хакко ичи-у», т. е. «все под одной крышей», должны пребывать все народности великой Восточной Азии, в том числе и российские эмигранты, как пятая народность империи Маньчжудиго. Вы, конечно, можете иметь своих богов — Христа, Кришну, Будду, Конфуция, Магомета — это ваше частное дело, но все эти ваши боги пребывают в свете великой богини солнца Аматерасу Оомиками.

— Под одной крышей нации ямато, — невольно улыбнулся я.

— Да, разумеется, под крышей лидерствующего народа, — гордо ответил советник.

— Ловко сказано! — не удержался я.

— Что, Вы не согласны с этим? — как-то загадочно улыбнулся он.

— Да, конечно, господин советник, — горячо ответил я, — все, что Вы сказали, абсолютно противоречит всем моим убеждениям, как христианина и европейца. Это Вы можете говорить китайцам, монголам, корейцам, да и то осторожно, но не нам, русским, воспитанным совершенно на иных началах.

— Инспектор, одумайтесь, — мягко сказал советник. — Вы встали на опасный путь.

— Да, я это знаю, и тем не менее не отступлю от своих слов.

— Вы чиновник и обязаны исполнять свой долг чиновника, — сказал советник строго.

— У меня есть высший долг, — ответил я, — долг христианина и русского патриота.

— А если Вас заставят?

— Чем? Пытками? — улыбнулся я и сердце невольно сжалось от боли.

— Что Вы, что Вы,.. — спохватился советник, — этого не нужно бояться.

— Я не боюсь, — ответил я спокойно, — но если мой грешный язык под влиянием пыток отречется от истины, то… этому Вы не верьте. Я буду лгать…

— Не нужно так говорить, — остановил меня советник.

— Скажите мне, — продолжал я, — что Вам кажется более ценным: правда или ложь?

— Разумеется правда, — ответил советник. — Мы уважаем и ценим правдивых и честных людей.

— Тогда зачем же Вы заставляете меня кривить душой?

В дальнейшей беседе с советником я подробно изложил свою точку зрения на значение православной веры в истории развития нашего государства и подтвердил полную решимость ни при каких обстоятельствах не изменить своим убеждениям. Советник выслушал меня и сказал:

— Благодарю Вас. Я не знал, что так глубока вера русского человека. Я Вас понял и постараюсь сделать для Вас все, что от меня зависит, чтобы Вас поняли высшие власти, как и я.

Уже стемнело, когда я вернулся домой. Предчувствие чего-то неопределенно-страшного сжимало мое сердце. Я понял, что действительно встал на опасный путь, но в то же время непередаваемая волнующая радость в глубочайших тайниках души говорила, что этот путь верен. Страшно было от сознания неизбежности внешних страданий — ареста, пыток, но этот страх озарялся неизъяснимым светом, исходившим из самых глубин души, из сердца.

Я чувствовал в себе две личности — внешнюю и внутреннюю, неземную, сознаваемую сердцем, и страх ареста постепенно померк в свете этой внутренней личности — души.

Я вышел в свой садик. Над головой простиралась мерцающая глубина ночного неба, усеянного звездами. Чувство вечности, беспредельности мира и сознание ничтожности нашей крошечной планеты — Земли, в то же время отражающей и выражающей в себе, как капля воды отражает океан, этот беспредельный мир, оторвало меня от окружающей обстановки и перенесло мое сознание в эту беспредельную вечность. Все казалось значительным и родным — и уснувшая станица в свете холодного мерцающего разноцветными искрами снега, и убранные инеем деревца, посаженные мною летом, и далекий звонкий лай собаки, и сопки, смутно белеющие в сумраке ночи, и даже холодный камень у моего крыльца — все отражало в себе не передаваемый человеческим языком мир вечности, красоты и правды.

Не чувствуя мороза, я смотрел на небо, куда тянулась моя душа. Великолепный, царственно сияющий своими звездами Орион, далекие величественные солнца — Сириус, Поллукс, Кастор, Алголь и миллионы других сияющих миров, говорили об иной, более прекрасной, чем земная, жизни, отражающейся в человеческой душе, в глубинах сердца и разума. И можно ли, допустимо ли пожертвовать этим миром вечной красоты ради временных, призрачных радостей земли? Нет — лучше смерть!

Советник губернатора еще до беседы со мной разослал «Наставление верноподданным» атаманам и через о. благочинного — настоятелям церквей поселков Трехречья.

Некоторые из казаков узнали содержание «Наставления» и в переиначенном виде передали другим. Казаки стали волноваться: «Как! Сделать из нас японцев — подданных их императора, чтобы заставить потом кланяться их косоглазой богине! Никогда! Никаких верноподданных японских паспортов и матрасок не признаем! Ни в жисть! Лучше смерть! И детям своим не позволим, и в школу их не пустим, пусть лучше сидят дома».

— Правда ли, родимый, — обратилась ко мне одна старуха, встретившись со мной на улице, — что цельный пароход японцы везут из своей Японии и, слышь, этих самых богов поставят нам в церквах?

Я постарался успокоить старуху, что это — неправда, но она покачала головой и, вытирая слезы, проговорила:

— Нет, сынок, это — правда. Чать не будут зря болтать наши мужики-то, — и отошла от меня старуха, говоря про себя: «Конец света пришел… Антихрист народился…»

Вечером меня пригласил к себе начальник военной миссии.

— Вы слышали? — обратился он ко мне. Население волнуется… Кто-то, очевидно, с какой-то целью распространяет ложные слухи.

— Никакой цели в этих слухах, конечно, нет, — ответил я начальнику. Население волнуется оттого, что вы хотите сделать из русских эмигрантов подданных императора Маньчжудиго. Я говорил Вам и советника губернатора предупредил, что с этим вопросом шутить нельзя. Русские эмигранты, я говорю о тех, кто не изменил своей русскости, а таких большинство, никогда не допускали мысли, что они навсегда потеряли свою Родину. Ваше требование — равносильно смерти, тем более, что понимаемое так верноподданство связывается с благоговейным почитанием богини Аматерасу, что противоречит этой русскости.

— Вы это говорили и мне и советнику губернатора, — сказал мне начальник, — надеюсь, что не будете говорить населению, ибо это связано с личной опасностью для Вас… смертельной… — сказал он раздельно, смотря на меня в упор. — Я верю, Вы этого не сделаете, а потому поезжайте и успокойте население. Казаки Вас знают, верят Вам. Это мне известно.

Я с радостью согласился совершить эту поездку и доказать населению всю нелепость распространяемых ложных слухов, но предупредил:

— Народ я успокою, но в отношении благоговейного почитания богини Аматерасу как подданными императора Маньчжудиго, я остаюсь при своем мнении.

Начальник миссии долгим, пронизывающим взглядом посмотрел на меня и тихо произнес:

— От Вас зависит ваше собственное благополучие в будущем. Законы нашей империи более строги в отношении исполнения гражданского долга, чем Вы думаете. Помните это, но в данное время важно успокоить население. Это может сделать только русский, которому верят свои же русские. Я кончил. До свидания.

На следующий день я имел беседу с советником губернатора все на ту же тему — ошибочность мнения высших японский властей, что из русских эмигрантов можно сделать верноподданных императора Маньчжудиго и в связи с этим заставить их благоговейно почитать богиню Аматерасу, что противоречит основам христианства.

Советник мне ответил:

— Что касается подданства русских эмигрантов, то этот вопрос пока остается открытым. Правда, в «Наставлении» есть выражение: «Мы, верноподданные императора Маньчжудиго…», но эти слова относятся к коренному населению нашей империи, а не к русским.

— А если эти слова не имеют никакого отношения к нам, русским, то почему же Вы заставляете нас, русское население, служащих в ваших учреждениях и даже учащихся, ежедневно твердить эти слова на утренних церемониях? — спросил я.

— А это — долг уважения к гостеприимной стране, где Вы живете.

— Называть себя верноподданными императора и не считать себя ими — не есть ли это лицемерие, господин советник? — возразил я.

— Слово «верноподданный» нужно понимать в смысле верно исполняющий свои обязанности перед государством, — как-то неуверенно ответил мне после некоторого раздумья советник. — Верноподданный — значит сознающий свою принадлежность к семье народов Маньчжудиго, империи, построенной на божественных началах в свете солнечной богини Аматерасу, почитать которую обязаны все народности Маньчжудиго, в том числе и русские, как пятая народность этой страны.

— Мы осознаем себя здесь, временными гостями, которые рано или поздно должны вернуться на свою Родину.

После этих моих слов советник, сильно покраснев, но делая усилия над собой, чтобы сдержаться, сказал:

— Инспектор, Вы встали на опасный путь. Вы сознательно нарушаете основы нашей государственной политики в Маньчжудиго. Благодарю Вас за вашу откровенность, за честность ваших убеждений, но я верю, что Вы рассуждаете подобным образом только со мной, а не пропагандируете открыто ваши идеи среди населения. Я верю, Вы не встанете на этот чрезвычайно опасный путь, хорошо зная последствия такого ошибочного поступка; кроме того, я хочу сказать Вам несколько слов относительно неправильного понимания Вами истинного значения богини Аматерасу, — продолжал советник. — Почитание богини Аматерасу есть не религия, а акт уважения к политическому строю нашего государства. Почитанием нашей богини Вы выражаете свой долг признательности нашей стране.

— Мы признаем существование только Единого вневременного и внепространственного Бога. Как не может быть двух идей добра, справедливости, любви в высшем понимании этого слова, двух идей красоты, так не может быть и двух идей Бога. Поэтому Бог Един. Признанием же существования еще богини мы нарушаем основной принцип нашей веры — Единство, Единобожие, что абсолютно недопустимо. Можем ли мы почитать несуществующее, то, чего нет? В таком случае мы должны нарушить элементарные требования порядочности, искренности, благородства. Вы хотите этого? Хотите с нашей стороны обмана, лицемерия, притворства? Я лично этого допустить не могу.

Советник с минуту сидел молча и, словно собираясь с мыслями, сказал:

— Я Вас понимаю, но… подобные рассуждения нарушают нашу идею солнечной богини Аматерасу Оомиками, которая, подобно солнечному свету, должна озарить мир, и в этом свете, в свете Аматерасу должны объединиться все народы и жить под одной крышей с великой нацией ямато. А впрочем… — улыбнулся советник, — мы затрагиваем с Вами такие глубины, о которых, я надеюсь, Вы не будете говорить с населением. Я слышал, что начальник миссии просит Вас объехать поселки Трехречья и рассеять те вздорные слухи, которые кто-то распространяет. Я тоже Вас прошу — поезжайте и сделайте так, чтобы все было хорошо. До свидания.

Я простился с советником и отправился к отцу Прокопию Маковееву. Он сидел в жарко натопленной комнате и пил горячий чай с красным вином.

— А, инспектор… — приветствовал он меня. — Садитесь. Не хотите ли чаю?

Я поблагодарил его и присел к столу. Принимая стакан чаю, спросил:

— Вы получили «Наставление», отец Прокопий?

— Да, получил.

— Ну и как?

— А что? Ничего серьезного. Я вычеркнул слова: «богиню Аматерасу Оомиками» и заменил словами: «Господа Бога» — и дело с концом.

— И это Вы сделали с ведома начальника миссии?

— Ну вот еще с ведома… стоило ли беспокоить начальника такими пустяками! Я ничего такого не сделал. Я только, как православный священник…

— А Вы знаете, отец Прокопий, — улыбнулся я, — что Вы совершили государственное «преступление».

— То есть… как преступление?.. — побледнел он.

— А Вы поговорите с начальником военной миссии, он Вам разъяснит.

— Да, ну?!.. Тогда нужно вернуть… поехать, написать, пока не поздно. Я ведь разослал отцам настоятелям «Наставление» в исправленном виде! О, что я наделал?! — волновался бедный отец Прокопий, вставая с места.

— Подождите, не волнуйтесь, о. Прокопий, — стараясь его успокоить, сказал я. — Вы сделали правильно. Теперь нужно совместно…

— Нет, нет… — волновался он все больше. — Так нельзя… Я не знал… Не подумал…

К сожалению, о. благочинный не слушал меня и продолжал волноваться, оделся и вместе со мной вышел на улицу. Здесь я с ним распростился и отправился к Я.Ф. Тутову, бывшему директору местной школы, человеку с большим педагогическим стажем, культурному и отзывчивому. Он, его жена, Надежда Михайловна и дочь, А.Я. Сковородникова, учительница местной школы, понимали меня, всегда отзывались на мои горести и в трудную минуту поддерживали меня своим дружеским советом. Я им все рассказал. Напутствуемый добрыми пожеланиями в тот же день к вечеру я отправился в командировку.

Первым поселком, где я выступил с разъяснением «Наставления верноподданным», был поселок Усть-Кули.

К сожалению, было поздно, когда я приехал, и атаман не успел оповестить всех казаков, так что на собрание пришло очень мало народу.

Я вкратце познакомил собравшихся с целью моего приезда — опровержение злостных слухов в связи с «Наставлением верноподданным» и, указав на необходимость выполнения требований государства в отношении гражданских повинностей, не противоречащих нашей русской совести, и ненарушения общественной тишины и порядка, я, подчеркнув значение православной веры в истории нашей Родины, сказал:

— Мы русские люди и всегда останемся такими. Мы временно потеряли свою Родину, но верим, что скоро приобретем ее вновь. Следовательно, мы, как сыновья Отчизны, пусть пока разъединенные с ней, не можем принять какое-то другое подданство и тем изменить ей. Ни в чем не можем изменить и вере православной, а потому я решил ходатайствовать перед высшими властями об изменении в русском переводе первого пункта «Наставления», в котором говорится о благоговейном почитании богини Аматерасу Оомиками верноподданными императора Маньчжудиго.

Директор школы в своем выступлении поддержал меня, а все остальные присутствующие, поблагодарив меня, обещали свою моральную поддержку.

Утром следующего дня я поехал дальше в большой поселок Верх-Кули.

Мелкой рысью весело бегут по хорошо укатанной зимней дороге казачьи лошадки. Морозный ветерок щиплет лицо. Снежный простор вокруг, белые сопки, кое-где деревья, опушенные инеем, навевают какую-то неопределенную грусть и тоску. На душе тревожно, но в то же время как-то странно радостно: начало положено, и нужно бороться до конца.

По словам ямщика, мое вчерашнее выступление в Усть-Кули уже с раннего утра облетело весь поселок и, вероятно, сегодня же станет известно японским властям. Что-то будет?

Был канун Рождества. Въезжая в село, я сразу почувствовал приближение праздника: почти изо всех труб поднимались прямые красновато-золотистые столбы дыма, разносившие в морозном воздухе запах чего-то вкусного, ароматного. Кое-где топились бани. В окнах с солнечной стороны виднелись свежевыстиранные занавески, горшки с цветами, еловые ветки. Окна с северной стороны были затянуты льдом.

Директор верхкулинской повышенной школы Александр Иванович Александров и его супруга Ольга Николаевна радушно встретили меня. Не слезая с саней, я им крикнул:

— Ну, как?

— Не читал! — радостно ответил мне Александр Иванович. — Вас ждем.

— Вишь, что выдумали, — засмеялась Ольга Николаевна, подходя к саням и протягивая мне руку, — богиню какую-то.. Нашли дураков…

Я удивился, что советник разослал «Наставление верноподданным» и директорам школ, и ответил:

— Ничего, выдержим и этот японский натиск. Не посрамим достоинства и чести русского учителя и школы.

Вечером, после всенощной, до поздней ночи сидели мы в тепло натопленной комнате за чаем с вкусными пирогами. С нами был и атаман поселка. Я просил его собрать в школе все взрослое население Верх-Кули на второй день праздника, 8 января.

Со спокойным чувством я лег в приготовленную милой хозяйкой чистую, теплую постель и сразу заснул…. Неведомая сила несла лодку, на которой я сидел, в открытое бушующее море. Грязно-желтые волны, казалось, кипели и, поднимаясь кверху, разбивались в мелкую пыль. Все ближе и ближе кипящий бушующий ад, страшный грохот, свист и стоны, громоподобный хохот оглашали меня.

— Погибаю.. — подумал я, и вдруг та же неведомая сила быстро повернула мою лодку обратно и вместе с огромной волной выбросила на черный одинокий утес посреди бушующего океана. Вот надвигается что-то неясное, темное… Пристань? Нет. Сарай? Нет, и моя лодка оказалась вместе со мной на этом странном предмете. Тихо. Открывается картина: сад, много цветов… какие-то высокие колосья. Небольшой домик утопает в цветущих кустах, и белая церковь на фоне высоких деревьев. «Динь-линь-динь-бом» — гудят и звенят колокола. «Динь-линь — свет разума»… — поют веселые звонкие детские голоса. Я открыл глаза. Комната слабо озарена колеблющимся рубиновым светом лампадки. Где-то, вероятно на кухне, трещат в плите березовые дрова. Доносится вкусный запах жареной дичи и пирогов. «Волсви же со звездою путешествуют…» гудит басом какой-то малый, и ему вторит, как комар, высоким дискантом девчурка: «Отроча младо, превечный Бог». «С праздником!» — запыхавшись басит малый. — «Молодцы, ребята, — весело отвечает хозяйка, хорошо поете!»

Я встал и стал одеваться. Вскоре откуда-то издали снаружи, где трещит жестокий ночной трехреченский мороз, донесся первый праздничный удар колокола.

Весело проводят казаки большие праздники и особенно «кануны», т. е. престольные праздники. За несколько дней казачки пекут, варят, жарят, парят и чистят, моют, украшают свои дома, ожидая гостей, особенно из «центра» (Драгоценка). Накануне мужики бросают все свои работы, моются в черных банях и идут ко всенощной. Утром вся семья становится на молитву перед образами, горят свечи и лампадка, стукают лбами казаки о только что вымытый и покрытый душистым сеном пол, благоговейно вздыхают, и их примеру следуют дети, в то же время кося глаза на пироги и огромных размеров торты на столе. После этого члены семьи поздравляют друг друга с праздником и идут в церковь. Женщины становятся с левой, мужчины с правой стороны. Наиболее «знатные», богатые казаки — впереди, перед самым алтарем.

После обедни все садятся за стол. Здесь все — и мясные, и рыбные, и сладкие блюда. Чудовищных размеров торты и пироги. Мясо — говядина, свинина, баранина, птица — нарезано огромными кусками. Горячее подается потом. Водка — море разливанное. На званых обедах почетные гости японской национальности занимают красный угол. Менее почетные — русское «начальство» — рядом. Еще дальше от красного (переднего) угла — старухи, старики. Остальная званая и незваная публика и сами хозяева стоят на ногах. Все эти так называемые застольные, совсем не почетные гости и дети, свои и чужие, прямо руками запасаются едой и занимают места где-нибудь у порога, на печке, на кровати или на полу. Пьют казаки много. Не отстают от них и казачки. От стопки или целого стакана — «пей до дна» — не смеет отказаться никто.

Подобные гулянки не редкость в Трехречье. Они как будто бы говорят о полном достатке местного населения. Все эти огромные торты, пироги и другая снедь есть результат, во-первых, тяжелого труда и необыкновенного богатства района и, во-вторых, того ничем непобедимого гостеприимства, которое присуще вообще всему русскому народу. Во всем себе откажет русский человек, спрячет, отложит к празднику лучший кусок, лишь бы не ударить лицом в грязь перед дорогими гостями. Японцы все это видят, и знают, и удивляются — как они ни ограничивают потребности русских людей в Маньчжудиго, как ни душат их всякими налогами, инструкциями, репрессиями, тюрьмой — русский человек, остается верным традициям своей Родины. Русская женщина, хозяйка что-то продаст, променяет, где-то что-то достанет ей одной известными путями, а праздник справит на славу. В Харбине, например, в последние годы к праздникам населению выдавали по распределительным карточкам только водку и хлеб, иногда наиболее энергичные доставали кусочек колбасы, полугнилой рыбы или что-нибудь в этом роде. Приобретать остальные продукты (муку, мясо, крупы, чай, сахар и пр.) было запрещено под страхом репрессий, вплоть до смертной казни (например, за рис): но хозяйки каким-то образом умудрялись находить все, вплоть до риса и, рискуя жизнью, устраивали праздник и угощали тех же… японцев. Эту находчивость, умение из ничего создать что-то, этот размах и широту русской изобретательности, это свойство души русского человека японцам не понять никогда.

На первый день Рождества я с Александром Ивановичем отправился с визитами к наиболее влиятельным казакам.

Все были очень довольны моим решением «защищать честь и достоинство русского человека и веру православную» и обещали прийти на сходку и стар и млад.

Вечером у Александровых были гости. В разговорах касались только вопросов, имеющих отношение к «Наставлению верноподданным». Возмущению, негодованию не было границ, и в то же время тайный, тщательно скрываемый страх был написан на лицах всех ораторов. «Пусть голову отрубят, но кланяться их богине не буду!» — горячился Александр Иванович, но в его добрых, печальных глазах было написано: — «Пронеси, Боже, мимо…»

Я извинился и отправился с визитом к о. Максиму Паникоровскому.

Здесь тоже были гости. Отец Максим и его жена радушно встретили меня. С чисто русским гостеприимством угощали они своих гостей. Кто-то из них затронул вопрос «о богине».

— Этот номер не пройдет!.. — горячо сказал батюшка. — Далеко хватили!

— Подавятся! — убежденно поддержал его кто-то из гостей.

Зять отца Максима, сотрудник японской военной миссии Борис Измайлов со своей стороны, обещал мне свое полное содействие в благополучном разрешении поднятого мною перед властями вопроса.

— Не посрамим святую нашу веру… — продолжал отец Максим. — Правильно, Борис? А? Не поддадимся?!.. Никаких матрасок нам не нужно! Пусть жизни лишат!.. На страдания, на пытки пойду!.. — горячился все больше священник. Бедный батя. Говорил он горячо, но… на лице был написан плохо скрываемый ужас.

Вернулся я поздно и лег в постель с каким-то смутно сознаваемым тяжелым чувством не то тоски, не то неуверенности в искренности слов всех окружавших меня людей.

На второй день Рождества, после обедни, к Александровым пришли гости. Говорили все о том же «верноподданном» паспорте и богине «Матраске».

После обеда в школе стал собираться народ. Я заявил атаману, что собрание не открою до тех пор, пока не придут представители местной полиции и местные батюшки: православный — отец Максим Паникаровский и старообрядческий — отец Иоанн Шадрин, которым я послал письменное приглашение.

В два часа тридцать минут пришла полиция. Народу было, что называется — яблоку негде упасть. Заполнили весь огромный класс и прилегающий коридор. Батюшек же все еще нет. Я послал за отцом Максимом. Посланец вскоре вернулся и сказал, что о. Максим прийти не может. От Бориса Измайлова получил записку, в которой он писал, что он всецело на моей стороне, но прийти на собрание, к сожалению, не может.

За отцом Максимом отправился сам атаман. Вернулся и говорит:

— Ну, что же, православные, пастырь оставил своих овец… Придется без пастыря обойтись!..

Я в это время сидел в соседнем классе один. Сознание взятой на себя ответственности с неизбежными последствиями вплоть до ужаснейших пыток в тюрьме, неуверенность в глубокой искренности заявлений о моральной поддержке окружающих меня людей, чувство своей слабости, страх, неестественный холод и в то же время какая-то непередаваемая глубокая радость — все это всецело овладело всем моим существом.

При последних словах атамана я вошел в большой заполненный народом класс. Все сидящие на скамьях встали. Я поздоровался и, когда присутствующие заняли места, открыл собрание. В это время вошел старообрядческий священник отец Иоанн.

— Казаки, — начал я свою речь, — осенью я был в Харбине, видел там генерала Янагита. Он просил меня передать Вам свой горячий привет. Генерал Янагита интересуется нашей жизнью и, считая себя другом русских, обещал свое содействие во всех ваших хозяйственных начинаниях. Он является другом русских и в отношении нашей веры — мы видим это в его материальной помощи нашим храмам, а также школам, госпиталям и приютам; поэтому мы не должны думать, что японские власти хотят закрыть наши школы, уничтожить нашу веру и в наших церквах поставить своих богов. Поверьте мне — это неправда, и кто распространяет подобные слухи, тот прежде всего наш враг. Дальше, мы живем на чужой земле, принадлежащей чужому государству, и здесь мы можем как-то трудиться, молиться и воспитывать наших детей для нашей Родины, которая нас ждет. За это мы должны оказывать ту или иную помощь этому государству в виде налогов, гражданских повинностей, если они не направлены против нашей собственной страны, которую мы, в силу исторических обстоятельств, временно потеряли. Мы здесь временные гости и как гости не можем диктовать те или иные условия, выгодные нам. Мы можем лишь просить об изменении этих условий в пределах возможного для государства. Если же нам что-либо не нравится в жизни этого государства, мы должны или молчать, или же говорить об этом открыто властям. В крайнем случае надо покинуть страну, но не заниматься подпольной деятельностью, а тем более не пытаться всадить нож в спину этого государства из-за угла. Нам некуда выезжать, а поэтому остается только просить.

Недавно вы получили от советника губернатора так называемое «Наставление верноподданным». В первом пункте этого «Наставления» говорится, что мы как верноподданные должны благоговейно почитать богиню Аматерасу Оомиками. Естественно, этот пункт нас сильно волнует. Волнует он и меня. Прежде всего я лично не считаю себя подданным ни императора Кандэ, ни Тенноо на том простом основании, что у меня нет, как и у вас, этого подданства, и я не собираюсь его брать. Я считаю себя подданным России, которая есть, будет и никогда не умрет. Пусть теперь нас отделяет от нее какие-то временные преграды и мы пока не можем туда поехать, но я верю, придет время, когда и для нас будут открыты двери нашей Родины и мы сможем принять участие в ее жизни. Вот почему, как я заявил и властям, я не могу считать себя подданным императора Маньчжудиго и, следовательно, не могу благоговейно почитать богиню Аматерасу, во-первых, потому, что она, как говорят японцы, является светом, душой и сердцем их государства, а, во-вторых, она для меня не существует. Почитать несуществующее я считаю абсурдом, притворством и лицемерием. Я первый заявляю об этом открыто, я один взял на себя всю ответственность и один готов отвечать за свой шаг. Не прошу и вашей моральной поддержки, чтобы вас не подвести. Вопрос этот — дело вашей личной совести.